Интервью с Наталией Постикэ, жертва сталинских репрессий
— Уважаемая Наталья Постикэ, ваша семья была выслана из Молдовы в Сибирь в 1949 году, во время второй волны депортаций…
— Я родилась 7 ноября 1941 года в Мерень. В Молдову я вернулась в 1956 году, закончив в России восемь классов с хорошими оценками. Мать, зная, что меня могут отправить на учебу в Иркутск (таков был закон), боялась, что я навсегда останусь в далеких краях. Она долго думала и нашла способ отправить меня домой, когда брат моего отца, отслужив в воинских рядах в Чите, после демобилизации приехал к нам в поселок Веселый. Мама попросила его взять меня с собой и привезти домой, в Мерень. Мы сели в поезд и приехали на два года раньше, чем наша семья. Тогда уже можно было, потому что прошло три года после смерти Сталина.
— Каким был переход с русского языка на румынский, ведь в течение семи лет, с 1949 года по 1956, вы говорили только на русском языке?
— Начну с уточнения: все годы, пока мы жили в Сибири, дома мы общались на молдавском, т.е. на румынском языке (так правильно)! В Мерень я закончила первый класс, а там, недалеко от Иркутска, я снова пошла в первый класс. Я повторила год. Таков был закон для нас, депортированных. Там я окончила 8 классов. В Мерень я училась на румынском языке. Мне повезло с учителями, и мне легко давалась учеба. Здесь, в Молдове, я поступила в университет с первого раза.
— Помните день, когда вас вытащили из дома в Мерень? Чего вы не можете забыть, что осталось в памяти тогдашнего восьмилетнего ребенка?
— Да, помню, это произошло в ночь на 6 июля, около 2:00-3:00 часов… Нам было по 6-8 лет, а младшему брату было 6 месяцев. Мама держала его на коленях или на руках. Иногда я его держала. Накануне мать собрала тарелку первой черешни, чтобы на второй день мы ее съели. Неожиданно появились солдаты. Бабушка Иоана ходила вокруг дома. Все солдаты были русскими, говорили по-русски. Но их сопровождали люди из Мерень, они было хорошо вооружены и приехали на нескольких машинах. Наверное, они были не из села, потому что давали указания, что можно и чего нельзя брать из продуктов или вещей. Вошли и в погреб, откуда взяли кусок брынзы. Мама схватила тарелку с черешней и держала ее на коленях. Нас загрузили в машины, большие машины с прицепом. Помню, что нас повезли на Кишиневский железнодорожный вокзал. Мама держала на коленях тарелку с первой черешней, а мы сидели рядом с ней. Она всех угощала черешней, даже солдат, находящихся в машине. Были двое или трое солдат, которые ели черешню. Я хорошо это помню. Вы представляете, как это грустно? Мы, дети, не слишком хорошо понимали, что происходит. Мама не плакала. Я была старше остальных детей и видела, что все чего-то боятся, все были напуганы, но я не понимала, что происходит.
— И что случилось на железнодорожном вокзале в Кишиневе, какой приказ они отдали?
— Нас погрузили в товарные вагоны. Окошко узкое, сидели в страшной тесноте. Прямо как цыплята, прижатые к маме в углу. Помню, товарняк останавливался на станциях, и вооруженные солдаты открывали вагоны и давали нам воду и еду. А вместо туалета было отверстие в полу. Воздуха не было, я, выросшая в селе, на приволье, задыхалась. Где-то в районе Сталинграда, сейчас не помню точно, папа потерял сознание, у него была лихорадка. Мать перепугалась, ей было страшно от мысли, что она останется одна с детьми. На станции в Сталинграде, где было очень много вооруженных солдат, нас повели в большой душ, как в концентрационных лагерях. Провели какую-то дезинфекцию. Не помню точно, что сделали с нашей одеждой, возможно, нам дали другую одежду. В остальном помню все хорошо. Привели нас обратно в вагоны. Помню, мы приехали в Красноярск. На большой станции мы сошли с поезда под надзором солдат. Нас погрузили в большие машины, будто вещи. Мы ехали по лесной дороге вдоль берега реки. Дорога была очень долгая и опасная. Где-то на берегу реки ждал «паром». Мы перешли на нем реку как были, в машинах. Вокруг — тайга, и никого, ни единой души. Я помню, как мы поднимались, а там — палатки, пилы и топоры, брошенные солдатами. Людей, мальчиков, детей сразу заставили рубить деревья. Деревья рубили по двое мужчин, женщины пилили пилами на две части. Папа рубил деревья, затем чистил их и загружал на «паром». Была пилорама для резки древесины. Бревна резали на круги и длинные доски. Женщины и дети резали брикеты для машин.
— Вас охраняли?
— Конечно. Там, как и в лагере, была комендатура. Каждый записывал, сколько проработал за неделю или за день. Невозможно было убежать, спрятаться где-то, потому что на сто километров вокруг ничего не было, одна тайга. Когда мы туда приехали, в лесу был только «паром», брошенные палатки, пилы и топоры. Тайга со всех сторон. Я слышала, что ближе всего к нам находился городок под названием Братск, он был в ста с лишним километрах по карте.
— Каким был там хлеб? Помните его вкус?
— Клейкий, черный. Папа приходил уставший с рубки деревьев-мамонтов из сибирской тайги, и в 23:00 мы ходили за хлебом. Нужно было занять очередь. Хлеб давали только ночью, чтобы не тратить дневное время, когда все должны были быть на рубке леса. Каждый получал ровно 100 г. Мы приходили домой, когда все спали. Папа клал хлеб на полку, не ел! Он никогда не прикасался к хлебу, оставляя его для детей и для матери. А за работу, наверное, получали деньги, я видела замороженную рыбу. Покупали и готовили рыбу. Она быстро готовилась на печи, нужно было готовить быстро и калорийно, чтобы питаться здорово, иначе было нельзя. В одном бараке половину места занимала школа, половину — больница. Врачом был еврей из Кишинева.
— Как вы выжили? Что было труднее всего перенести?
— Как-то раз моя сестра Мария заболела. Лицо у нее почернело, и нам сказали, что не известно, что будет дальше. У девочки был энцефалит, большинство умирали от этого, а она выжила. Нас страшно мучили комары, мы все ходили с шарфами, закрывая голову. Нужно было работать. Потом ударили морозы, а одежды подходящей у детей не было. Нас спасла мама. В палатке, где продавали продукты (такой смешанный магазин), мама набрала ваты и сшила нам пальто с рукавами. Никто не взял из Молдовы иглы, не было иголок! На заработанные копейки папа купил и швейные иглы. Мама шила нам ватные пальто и штаны, родители добыли нам валенки. Правда, носков не было, и ноги мы обматывали портянками. Зато у нас были теплые ватные шапки. Мы, дети, не носили варежки, хотя был мороз минус 50 градусов. Но кататься на санках нам все равно хотелось, и мама сшила нам ватные муфты. Она заботилась о нас с такой любовью… Однако трагедия не обошла нас стороной: младший брат простудился и умер. Теодор умер прямо там, в казарме, ему было где-то 3-4 года. У нас была фотография, где он был в одежде, о которой я рассказала, и ватная шапка на голове… Это было в 1947 году, а в 1953 мы переехали в новый дом.
— Какими были люди, с которыми вы разделили трудные годы жизни? Какое у них было отношение друг с другом?
— Люди были дружелюбные. Да, именно так — дружелюбные. Мы все очень хорошо ладили между собой, а также с литовцами, украинцами. Потом стали приезжать и русские, осужденные за сопротивление сталинской системе. Мы и с ними подружились. Чувствовалось, что люди, попавшие в такие места, не боялись ни смерти, ни жизни.
— Помните первую зиму 1949 года, какой она была?
— Летом мы жили в палатках, а зимой в казармах. Казармы отапливались печками-буржуйками. Мама бегала туда-сюда. Она хотела работать, несмотря на то, что сидела с маленькими детьми. Если бы она оставила нас, мы бы пропали. Мать быстро сориентировалась.
— Вы взяли что-нибудь из дома?
— Нет, ни одеяла, ни подушки. Тогда мы не думали о том, чтобы брать одежду… Папа работал и ему давали немного денег, и покупал только то, что было необходимо. Помню один момент, он и сейчас у меня перед глазами, как мама работала в бараке при свете газовой лампы, ее руки двигались, как заводные. Она шила одежду. Маме было 28 лет. Вы представляете, какой молодой она была, и какие испытания выпали на ее долю? Но она была вместе с мужем, родители были вместе, и это их спасло. Огромное трудолюбие папы и мамы спасло нас всех!
— Спасибо.
Интервью было реализовано Антониной Сырбу
